Простые истины Александра Славутского
Сегодня Казанский академический русский Большой драматический театр имени В.И. Качалова начинает свой 229-й сезон. Летом, в межсезонье с его руководителем, Александром Славутским, который несмотря на отпуск ежедневно приходил в театр, встретился наш обозреватель... Вышла обстоятельная беседа – от истоков творчества до размышлений о грядущей премьере и о том, в чьи руки передать театр.
Едва я показался на пороге его кабинета, Александр Яковлевич, словно мы и не расставались, бросил:
– Где сядешь? Я тебе тут несколько вариантов подготовил.
Возле стола стояли офисное кресло, деревянное венское и кожаное.
– Сюда не советую, – показал Александр Яковлевич на офисное. Я пристроился в венское, положил перед собой диктофон и задал первый вопрос об истоках его творческого пути.
– Родился в Челябинске, – пристально глядя мне в глаза начал Славутский. – Моя семья не имела никакого отношения к театру, кроме того, что старшая сестра занималась в самодеятельности, в дальнейшем она стала режиссёром Хабаровской студии телевидения. А я – сам по себе рос.
Судьба его семьи очень похожа на судьбы других семей. Мама пять лет отсидела в том же лагере, где сидели жёны видных военноначальников: Якира, Тухачевского, Блюхера, за то, что кинула чернильницу в следователя, заставлявшего её подписать бумагу, что её первый муж – враг народа. Отец в шестнадцать лет строил Магнитку. Его исключили из партии потому, что он – сын кулака. Как все ушёл на фронт, закончил войну в Германии, за военные заслуги его восстановили в партии…
– Когда я был мальчишкой, – неспешно вёл повествование Александр Яковлевич, – отец работал заместителем главврача Первой городской клинической больницы по хозяйственной части. Наверное, от него мне досталась жилка хозяйственника. Его друзья из театра имени Цвиллинга приносили контрамарки. И я ходил туда. В тринадцать лет я попал на спектакль, где на сцене был каток, на коньках катались, так всё это было удивительно для меня. И запах грима кружил голову. Мне всегда нравился театр в целом, всё его пространство, мир декораций. А началось всё с Дома пионеров. Там я занимался в кукольном кружке: был и артистом, и в бутафорском цехе работал, делал кукольные головки… В челябинской газете «Комсомолец» была даже опубликована фотография: «Саша Славутский лепит куклу». Потом были народный театр в ДК Железнодорожников, обучение в профессиональной актёрской студии при Челябинском драматическом театре, работал артистом в Театре Юного Зрителя: сыграл Кая в «Снежной королеве», Гарика Еврумяна в «Жил-был тимуровец Лаптев» Александра Хмелика, который по идеологическим причинам закрыли. Понял, что профессия актера – очень зависимая. Я всегда режиссёром хотел быть. И мы вместе с моим соратником, художником Александром Патраковым организовали студенческий театр при мединституте, поставили там несколько спектаклей. А потом был молодёжный театр при горкоме комсомола.
Там, в молодёжном театре, Славутский и встретил ту, что стала верной спутницей всей его непростой жизни. Семья у Светланы Романовой тоже была не театральная, но сама она с детства знала, что будет только актрисой. Ей было двадцать три года, Славутскому – двадцать восемь, когда их пути пересеклись раз и навсегда. Через пяток лет у них появился сын. Первый раз Илью вытащили на сцену лет в семь, почти насильно, в Читинском театре драмы: в спектакле по пьесе Бертольта Брехта «Добрый человек из Сычуани» нужен был мальчик на роль Фэна. Но будущий премьер казанской сцены был тогда ещё очень стеснительным и совсем не хотел играть.
– Он лепил, керамику обжигал, на гитаре научился играть, иностранным языком немножко занимался, фотографией увлёкся. Илья и в Израиле поучился, и в Америке, но в итоге сюда вернулся. Я уж не знаю, кем он хотел быть, но артистом точно не собирался становиться. Но так уж случилось, что в 1998 году окончил актёрский факультет, в 2006 году – режиссёрский факультет РАТИ, так сейчас называется ГИТИС. И теперь у нас театр и семья – не разъединимое дело. И дома мы всегда говорим о театре. Ученики мои, которые остались со мной работать – тоже ведь часть семьи. Диляра Хусаинова тоже ведь в актрисы приходила поступать, на скрипке играла, а я её завлитом взял. И правильно. Теперь она моя правая рука, нужный человек.
Но это всё в будущем, а пока Александр Славутский в 1974 году закончил режиссёрский факультет Щукинского училища и через пять лет в его биографии будут Высшие режиссёрские курсы при ГИТИСе у Андрея Александровича Гончарова. Кстати, шестнадцатилетним он к нему же приезжал поступать на режиссёрский факультет. Когда шёл экзамен, юный Саша порывался выйти прочитать, а Гончаров всё время вызывал других. Славутский обиделся, встал и по диагонали через весь зал ушёл. А в 1981 году, когда Александр Яковлевич заканчивал у Гончарова Высшие режиссёрские курсы, Андрей Александрович ошарашил его признанием: «А я ведь помню, как Вы ушли!»
В родном Челябинске Славутский поставил несколько спектаклей, потом работал режиссером в Новокузнецке, Озёрске, в итоге, он уехал в Забайкалье, в Читу руководить областным театром.
– Уже более полувека осваиваю свою профессию. Организация пространства, музыкальная составляющая спектакля, форма спектакля – это как бы от природы всё во мне было, а вот работа с артистом… Здесь я благодарен Андрею Александровичу. Знания о методе физических действий я получил, наблюдая за ним на репетициях. А яркость представления – это уже вахтанговская школа: Борис Евгеньевич Захава, который меня принимал на курс и читал нам теорию, Владимир Александрович Эуфер, Людмила Владимировна Ставская. А на каком-то отрезке времени я сам стал для себя школой. Юрий Петрович Любимов говорил: «Никакой системы Станиславского нет. Есть метод выдающегося мастера. Его нужно знать, осваивать. Но у каждого свой способ работы». Вот и всё. Один режиссёр работает так, другой – по-другому… Я вот пока спектакль не услышу в музыке, не увижу изобразительный ряд, начинать репетиции не могу. И каждый раз всё заново, всё по-другому. У меня ни один мой спектакль никакого отношения к традиции не имеет. Нет, хотя все спектакли у нас в достаточно яркой, своеобразной форме, одна традиция всё-таки есть – русский психологический театр.
Александр Славутский и Андрей Гончаров
Александр Славутский и Андрей Гончаров
Слушаю, а в голове вертится: разве сегодня время для сохранения традиций? Разве с глобализацией, наступающей на нас по всем фронтам, мы не потеряли своё лицо, свою индивидуальность? Да и была ли она у нас? Не погибла ли в тот момент, когда мы безальтернативно приняли за традицию метод соцреализма, превратив его в канон, без которого невозможно прочесть ни один сценический текст?
– Когда я в Забайкалье в 1980-е годы работал, для того, чтобы поехать на гастроли в Москву, надо было обязательно сделать что-то на местном материале. Мы взяли роман местного забайкальского прозаика Василия Балябина, придумали с Патраковым красивое оформление – сопка, сосны… Но пришёл автор: «А где лошади? Где конюшня? Где гречуха?» Мы его долго убеждали в условности театра. Но он представлял себе всё как в кино. Он был уже не молод и реалистичность для него была каноном. Обком партии нас пытался примирить. Ничего не получилось. Сидели мы с этой своей сопкой и соснами, думали, что делать дальше. И вот в один из дней ко мне в кабинет постучался главный редактор газеты «Байкало-Амурская магистраль» Иван Шестак – лысоватый, с усами, с белорусским акцентом – и принёс пьесу «Запас прочности». Стали читать. Производственная тематика: насколько забивать сваи в мерзлоту – на восемнадцать или на девять метров. Если на девять, то это огромная экономия выходит. Мы подумали, подумали, а что – сопка остаётся, вместо сосен – сваи. Безумно красивое пространство. Поставили сварочный аппарат, графитовые стержни, всё заискрилось, оркестр ввели, песня зазвучала: «И когда оркестр громом брызнул, лучшую дорогу нашей жизни мы с тобою вовремя нашли». Когда мы этот спектакль играли на сцене МХАТа на гастролях 1985 года, БАМовцы плакали. Шёл спектакль без антракта час сорок пять минут. В зале был министр культуры СССР Пётр Нилович Демичев. Пресса была очень хорошая.
До сих пор о времени, когда Славутский был главным режиссёром Читинского областного драматического театра, говорят там, как о «золотом» семилетии: при нём труппа пополнилась молодыми выпускниками театральных училищ страны, открылась камерная сцена в помещении бывшей репетиционной, в репертуаре появились «кассовые» постановки.
– В конце-то концов, любую драматургию можно подтянуть до уровня, и с любой даже самой серьёзной пьесой нужно работать. Так мы и с «Женитьбой Фигаро» Бомарше работали, с «Бегом» Булгакова. Гончаров всегда говорил, что с пьесой надо работать, театральная эстетика меняется каждые пять лет, поэтому – садимся за стол и пересочиняем. Это тоже метод. Я не могу писать – я слушаю. Помощник мой по литературной части Диляра Хусаинова, артисты что-то предлагают, а я сижу и слушаю. Если мне фраза мешает, мы ищем ей замену у автора произведения. «Пиковая Дама» так создавалась. Тогда я оттолкнулся от музыки, которая мне нравилась – Астор Пьяццолла, его танго. Мы стали танцевать. И в танце собственную «Пиковую Даму» написали. Она долго открывала у нас все сезоны. Теперь вот «Женитьба Фигаро» у нас появилась – яркий, праздничный спектакль. Я «Пиковую Даму» очень люблю, в ней есть и форма яркая, и история человеческая, и пластически она интересно решена. Она вся полностью авторская. А мне нравится авторский театр, где можно влиять на драматургию. «Приключения Тома Сойера» как пьесу мы тоже сами создавали. Сейчас вторую редакцию этого спектакля принимают фантастически. Мне нравится работать с настоящей литературой, нравится работать с прозой. Мы и с пьесами работаем, как с литературой. Театр – это ведь пространственно-временное моделирование жизни. В работе с прозой мы чувствуем себя свободнее, и это интересно. А в театре всё приемлемо, что интересно и идёт на пользу человеку.
«Пиковую Даму» Александр Яковлевич называет своей «Турандот». Этой театральной фантазии аплодировали зрители не только российских театров, но и в Марселе, в Анкаре, в Хельсинки, в Пекине. А ведь как гласит одна из многочисленных легенд, окутывающих историю создания этого спектакля, к успеху «Пиковой Дамы» приложил руку сам Достоевский. Это в его «Преступлении и наказании» Александр Патраков нашёл свою магическую сценографию: Родион Раскольников, бесцельно бродя по городу, заглядывал в окна и страдал от бедности и непризнанности. Эти самые окна и стали декорационной основой для раскрытия трагической сущности главного героя пушкинской повести.
– Сейчас «Дракона» драматургически организовали. В октябре, надеюсь, зрители его увидят. Использовали, брали фразы и из других пьес Евгения Шварца – «Голый король», «Тень», «Обыкновенное чудо», добавили стихи поэтов разных поколений, над музыкальным решением работает Лейсан Абдуллина. В театре музыка функциональна, она лишь часть общего замысла и выражает конфликт. Например, музыка вместе с артистом сценически конфликтует с оформлением. Это очень непросто и это очень интересно писать такую музыку. У Ляйсан это получается. Сентябов подключился с хореографическим решением «Дракона». Главное действующее лицо в пьесе – народ, который я, с одной стороны, как Ланцелот люблю, а с другой, как Бургомистр понимаю, что народ этот исковерканный, искорёженный, но другого народа у нас нет. Да, во мне самом живут и Дракон, и Бургомистр, и Ланцелот, и какая-то часть народа… Я не могу сказать, что я революционер, диссидентом никогда не был, никогда не был гражданином мира, всегда был гражданином своей страны, своей родины, я всегда старался найти общий язык с властью, но я и не подлаживался под неё. Никогда не шёл на компромисс со своей совестью и не собираюсь этого делать. Когда-то «Любовь Яровую» Константина Тренёва поставил. Но это, во-первых, хорошая пьеса, а во-вторых, я делал её о том, как идеология разрушает любовь человеческую. Ставил как-то «Чудак-человек» Валентина Азерникова – среднюю пьесу на производственную тему, но поставил её как цирковое представление. Жанр же обозначен был автором как комедия-притча. Вот я показал производственный цирк. Это всё вахтанговское. Оно всегда со мной. Форме, пластике, пространству, музыке мной уделяется большое внимание.
«Театр в самом деле удивительный. В основе эстетики казанского театра лежит явно ощущаемая карнавальная стихия. Но современный, зрелищный театральный язык, на котором говорит казанский театр, не заслоняет сокровенного смысла рассказываемых историй», – вспомнились мне строки одной из рецензий. Карнавальная стихия, о которой пишет журналист, – и в графической чёткости пластического рисунка, и в предельной отточенности формы, и в идеальной ритмичности спектакля.
– Для фантастической истории с музыкой в двух действиях, как мы обозначили жанр нашего «Дракона», мы делаем очень красивые чёрные костюмы, просто подиумные, на которые нас вдохновили работы британского дизайнера Ли Александра МакКуина, пять лет возглавлявшего дом Givenchy и основавшего лейбл Alexander McQueen. Катя Борисова нам помогает в воплощении задуманного. На сцене будет безумно красивый город. И тоже в чёрной гамме. Вообще, чёрный цвет – мой любимый. И народ в этом городе – благополучный, сытый, поёт, танцует. Видеоинсталляции будут: мы купили и шикарный экран, и дорогой проектор. Облака поплывут, горный пейзаж появится, – атмосфера для этой счастливо-сытой жизни, не подменяющая ни сценографию, ни артистов. Но меня-то, прежде всего, интересует проблема взаимоотношений личности и толпы. Самый страшный дракон – это толпа, это люди, которые думают только о себе, о своём благополучии. Этот «дракон» писал доносы и восхвалял диктатуру. Один из персонажей пьесы – садовник, вырастивший чёрные розы. Дракон ему денег на опыты обещал, но пришёл Ланцелот и всё разрушил. Борьба Ланцелота с Драконом никому не нужна, она мешает спокойной, сытой жизни. И народ поднялся против Ланцелота. Горожанам было удобно отдавать Дракону одну женщину в год и жить в собственное удовольствие. Вот этот самый «дракон» до сих пор остаётся в душах людей. Как этого «дракона» убить? Ланцелот-то считает, что он может победить всех и вся. Я, когда начинал свою профессию, тоже считал, что есть ремесло, есть метод физических действий, и можно любого неумелого артиста загнать в чёткий каркас формы и он выполнит любую сверхзадачу. Но чем старше становлюсь, тем лучше я понимаю, что артист должен быть союзником режиссёра, проживать свою роль сердцем. Нельзя извне изменить человека. Он должен захотеть измениться сам. И ещё – всем нам нужно подумать о любви. Подумать о том, что жизнь конечна. Конечна для всех. Как для гениев, так и для бездарностей. Хотя бы перед лицом вечности надо понимать, что стыдно будет потом за все подлости, которые мы совершаем в жизни… Жалко, конечно, что жизнь такая короткая. И быстротечная…
Репетиции в Качаловском идут полным ходом. Вслушиваясь в текст, который сами же создатели спектакля и собрали, Александр Яковлевич замечает, каким острым и современным он получился. В былые времена, начиная с 1943 года, со времени написания пьесы, «Дракона» трактовали исключительно как политический памфлет. Официально в ней видели выступление против фашизма, в андеграундных кругах «Дракону» придавали антисоветское звучание. Славутский решился прочитать Евгения Шварца как философскую притчу. Вне времени, вне пространства, вне идеологии.
– Думаю, что «Дракон» у нас выйдет таким, каким мы его задумали. В процессе работы что-то получается, потом вдруг не очень получается, потом опять получается… Но главное, надо понимать возможности каждого артиста и использовать их по назначению, иначе режиссёр задумает жар-птицу, а проснётся – в голове перо от подушки. Сейчас в «Драконе» роль Ланцелота сыграет молодой артист Павел Лазарев, Эльзу – Славяна Кощеева, Илья Славутский – Бургомистра, Алексей Захаров – Генриха, сына Бургомистра, Марат Голубев – Дракона, Илья Скрябин – Шарлеманя. В основном, конечно, молодая группа. А старшего поколения в театре уже и не так много…
Действующих «стариков» из прежних времён в театре и впрямь осталось немного: Геннадий Прытков, Ирина Чернавина, Антонина Иванова, Елена Галицкая, Владимир Мазур, Николай Шепелев, Василий Фролков. Александр Яковлевич не раз жаловался на то, что не хватает ему артистов в возрасте «50+». И всё же театр живёт, радуя разнообразием репертуара.
– Правительство знает, во что вкладывать деньги. Я никогда ничего не выбивал, сами дают. Потому что пиар стоит денег, а Казань сегодня называют в числе крупнейших театральных городов, в том числе и благодаря нам, сюда приезжают режиссёры и актёры высочайшего уровня. Мы уже ведём переговоры с «Табакеркой», я бы хотел, чтобы приехала «Матросская тишина» Александра Галича. Владимир Машков, там играющий, – фантастический актёр. Я очень хочу, чтоб казанцы увидели «Заповедник» по повести Сергея Довлатова в постановке Сергея Женовача. Я был бы рад, если бы приехал спектакль Льва Додина «Коварство и любовь». Ни единой проходной интонации, ни одной лишней детали реквизита. Две премии «Золотая Маска». Это же всё не просто продвижение бренда Татарстана. Помнишь, в письме Александру Петровичу Толстому Гоголь писал про театр: «Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра». Театр, с моей точки зрения, становится последней линией обороны, последней цитаделью, защищающей духовную составляющую нашей жизни.
Не удержавшись, роняю:
– Но дальше-то в том же письме идёт: «Странно соединить Шекспира с плясуньями или с плясунами в лайковых штанах. Что за сближение? Ноги – ногами, а голова – головой». И категорически требует отделить театр «мишурно-великолепных зрелищ для глаз, угождающих разврату вкуса или разврату сердца»…
– Ну это когда было сказано! Был другой театр, была другая эстетика. А эстетика театра, как я уже сказал, меняется каждые пять лет. Я придерживаюсь точки зрения Бертольда Брехта, Фридриха Дюрренматта, Макса Фриша: «Поучая, развлекай – развлекая, поучай». И считаю, что театр должен быть праздником, а праздник должен приносить человеку радость. Это – во-первых. Во-вторых, сегодня театр должен конкурировать с кинематографом, телевидением, интернетом. А электронные средства сегодня фантастические. С тем, что они могут, трудно соперничать. Театр – это, безусловно, кафедра, и мы обязаны говорить с неё добро, мы должны противостоять потоку мерзости, пошлости, цинизма. Но для этого надо привлечь в театры молодёжь. Танцы не всегда у меня, не во всех спектаклях, но музыкальная составляющая для меня очень важна. Помнишь нашу «Филумену Мартурано» Эдуардо де Филиппо? Там оркестр исполняет мелодию, позволяющую зрителю услышать красоту взаимоотношений мужчины и женщины. Для меня это просто необходимо – внутри себя слышать музыку спектакля. И я хочу, чтобы эту музыку услышали и другие. В том же «Беге» – пока мы не услышали вальс «Память цветов», мы не смогли поймать нерв спектакля. Для меня самое главное в «Беге», те слова, которые в финале произносит Серафима: «Я хочу опять на Караванную, я хочу опять увидеть снег!» О Родине, о доме, о земле – вот, что мне интересно ставить. Мы, конечно, понимаем, что будет с булгаковскими героями в России, и они сами это понимают, но… Чем старше ты становишься, тем острее желание пройти по родным улицам. Для меня это Челябинск. Я тоскую по нему… В Челябинске похоронен мой отец. Когда-то я приезжал к нему в гости, и он, провожая меня, стоял на крыльце и плакал. До сих пор помню его слёзы. Мой родной деревянный дом на улице Сулимова теперь весь обложен кирпичом. А дом наш был удивительным – почти в центре города, но был и свой огород, и свой двор. Вспоминаю я крыльцо своё родное, на котором любил сидеть. Собака моя жила под тем крыльцом... Однажды вернулся из школы, а её эти, которые с сачками ходят, поймали. И не отдали мне её… Беды разные вспоминаю, радости. И комок к горлу подкатывается, – Славутский взял паузу. – Самое страшное – это предательство. Меня предавали. И сам я какие-то глупости совершал. Из Ростова я как-то странно ушёл. Самому до сих пор не понятно, что случилось. Я приехал в Ростов из Читы, и с 1987 по 1993 годы работал художественным руководителем Ростовского академического театра драмы имени Максима Горького. Но мне там не сразу дали возможность купить для нужд театра «РАФик», видеокамеру, компьютер, я погорячился, кинул заявление, а мне его подписали. Я тогда только вернулся из Москвы, где ставил в театре имени Станиславского спектакль по моему любимому Зощенко, начал работу над Александром Вампиловым, назвал спектакль «Провинция». А кончилось тем, что я собрал манатки и ушёл из театра. В это время в Казани Юрий Коршок, народный артист Республики Татарстан, служивший в Качаловском, через свою подругу из Ростова узнал об этой моей наиглупейшей истории. А я ж ростовчан и в Германию на гастроли возил, и в Болгарию, и в Польшу. И директор Качаловского Григорий Первин решил, что я и есть тот человек, который действительно сможет навести в театре порядок и держать труппу в руках.
На мгновение отвлекаюсь от рассказа Славутского и вспоминаю конец 1990-х. Это была эпоха безвременья, когда в Качаловском беспрестанно сменялись режиссёры, когда артисты сбивались в группировки, чтобы «дружить» друг против друга, когда не зазорно было выйти на сцену в нетрезвом состоянии и открыто рассказывать об этом как о героическом поступке. Теперь у Александра Яковлевича в театре фактически действует сухой закон, с нарушителями которого не церемонятся, а людей, позволяющих себе работать вполсилы, объявляют предателями профессии.
– И вот я приехал в Казань, поселили меня в гостинице «Волга» в «полулюксе» с тараканами, на улицах была слякоть, здание театра имело удручающий вид: обшарпанная штукатурка, протекающие потолки, старые обтрёпанные кресла в зале… «Зачем мне всё это нужно», – была первая мысль. Ростов-то тогда был благополучный, цветущий южный город, в сравнении с ним Казань тогда значительно проигрывала. К тому же меня уже Наум Юрьевич Орлов пригласил в мой родной Челябинск ставить спектакль, думал – поеду лучше к нему. И уехал. Через какое-то время Первин мне опять звонит. Я второй раз приехал в Казань. На спектакле, куда меня позвали, был Президент Татарстана Шаймиев. Поговорили мы с Минтимером Шариповичем – обаятельный, мудрый человек, умеющий убеждать. И я решил: поработаю два-три года, а дальше – видно будет. И как-то быстро всё пошло, пошло, пошло… Когда работаешь, тебе город не так и важен. Думаешь, я сейчас весь наш город знаю? Мой путь – от дома до театра и обратно. Несколько кварталов – вот бОльшая часть моей Казань. А когда Первин ушёл из театра, Шаймиев в течении получаса вопрос решил – «Как ты считаешь должно быть?» – и объединил в одном лице и худрука, и директора. Сталин был не дурак, когда ввёл в театре эти две должности, чтобы создать двуначалие и тем самым породить конфликт. Люди постоянно выясняют, кто главный. Хотя, казалось бы, что тут выяснять – задачи-то у того и у другого абсолютно разные. В своё время в Ростове я уже совмещал эти две должности, у меня был опыт. И здесь в Казани мы взяли за основу уставы театров Льва Додина и Олега Табакова и составили собственный устав. И когда вопрос окончательно решился, достали красивую французскую бутылку, из Марселя привезённую, открыли, разлили по рюмкам. Тут Диляра – помощница моя – говорит: «А как мы это пить будем?» В бутылке оказалось оливковое масло. Вот такие мы знатоки вин оказались…
При Славутском перемены коснулись и здания. Полноценной реконструкции Казанский государственный академический русский Большой драматический театр ждал без малого двадцать лет, потом четырнадцать лет продолжались вялотекущие попытки реконструкции, и в 2014 году при поддержке Рустама Минниханова мощным рывком за два с половиной года она наконец-то была проведена, и теперь зданию Качаловского равных практически нет.
– Строить театр – непросто. Но у меня уже был опыт. Я ж когда-то ещё студенческий театр в Челябинске строил. Мы с Патраковым приняли площадку. Открыли своими силами вместе со студентами потолок, а там – высокая бетонная арка. Сделали в ней штанкетный ряд, сварили мост. Всё сами, своими руками. У меня всегда было потенциальное желание что-то созидать, организовать. Потом молодёжный театр при горкоме комсомола строил, он был на базе Дома культуры Челябинского электрометаллургического комбината. Мы с Патраковым в Челябинске создали и полуподвальный театр, добившись выделения нам помещения под книжным магазином на проспекте Ленина. Я и в Казани живу по этим же законам. Мне важно, чтобы у театра были автобусы, чтобы актёров после спектакля развозили по домам, чтобы мои артисты получали больше, чем другие. Иногда я переживаю, что они не знают, что такое плохо, потому что молодые должны переносить тяготы, учиться их преодолевать. А они же не знают этого и думают, что везде так же, как у нас в театре. Мне сам факт строительства театра всегда нравился, технологии… Понимаешь, меня не может никто обмануть, потому что я многое делал своими руками и знаю, что можно, а чего нельзя сделать. Электромехаником я работал на телевидении, авиамоделизмом и морским моделизмом я занимался, я собираю инструменты, с Мальты себе подарок привёз – электролобзик, какого в нашей стране тогда ещё не было. Каждый гвоздик, который забит сейчас во время реконструкции, – забит не без моего ведома. Конечно, я обязательно спрошу совета у Патракова, у Хусаиновой, у административного отдела, спрошу всех тех, кому я доверяю, а решение приму сам, потому что ответственность за него нести мне.
– Какими качествами должен обладать человек, чтобы попасть в число Ваших друзей? – неожиданно для самого себя уточнил я.
– Друзей? – Александр Яковлевич на мгновение застыл. – У меня вообще никогда друзей не было. Таких вот близких очень. У меня всегда были соратники. Патраков – вроде бы друг, много лет со мной работает, но… Ведь я могу дружить только на почве работы, театра. Я не пью, хобби у меня есть много разных, но я обхожусь без друзей в этом вопросе. То я цитрусовые выращивал, там были и кумкваты, и апельсины, и мандарины, и лимоны, а они не переносят сквозняков, дохнуть начали все. То я кота британского решил завести, но пошли мы со студентами моими выбирать и почему-то купили перса, а он противный, пакостный, вредный. Прожил у меня года два, и я его отдал, потом переживал из-за этого. Потом статуэтки слонов стал собирать. Теперь я уж перестал их коллекционировать, а мне их всё дарят и дарят. Я их в театре оставляю. А куда ещё их? Я всё время чем-то увлекаюсь… А чтобы дружить со мной… Человек должен любить своё дело, быть ему преданным. У меня вызывают уважение люди, которые что-то сами могут, своими руками. Вон дворник Зуфар вызывает уважение за то, что он честно к своей профессии относится. Снег валит, а он его побеждает. И я уважаю такого человека, который делает своё дело на совесть. У меня жена моя и друг, и соратник. У кого-то есть отдельные друзья – по школе, например, по спортивной секции, а у меня все друзья по театру. Школьных друзей у меня нет. Я учился семь классов в одной школе, потом ушёл в математическую школу. Это оказалось не моё. Перешёл в вечернюю школу и за год два класса в ней закончил. Я и детства-то сильно много не помню. Сейчас пытаюсь работать над книжкой воспоминаний. Но я сегодняшним днём больше живу. А в нашей профессии всегда конкуренция есть, всегда есть зависть… Есть, конечно, знакомые хорошие, близкие, много их, но… Я покупал дорогие сервизы, стол у меня есть красивый, а вот застольев дома нет почему-то. У меня все застолья в театре. Премьеры мы отмечаем здесь, молодёжь устраивает «капустники». День рождения я отмечаю здесь, мои ученики приносят мои любимые белые хризантемы. Гостей нашего театра мы принимаем здесь. Поэтому я дом свой до ума ещё не довёл, у меня звонок лишь недавно поставлен. Мне как бы незачем… Всё необходимое у меня в театре: комплект одежды, за той дверью – душ, но я его, правда, ни разу не включал. Мне нравится какие-то вещи просто иметь. Я люблю бронзу, литьё, фарфор. А застолье? Что застолье? Зачем? Пить? Я уже сказал, что не пью. Рюмку поднять я могу. Но для это не надо собирать дома застолий. Я в отпуск ухожу, а всё равно в театре. Ну куда я поеду? Мне всюду уже через два дня скучно становится. Мне всё время надо заниматься делом.
О своей главной черте характера Александр Яковлевич говорит так: «Напористость в сочетании с тактом». Хотя коллеги его частенько жаловались на диктаторство Славутского, нельзя не признать и того, что его жёсткость проявляется, главным образом, в отношении тех, кого он считает предателями профессии. Таких, как он признаётся, было в его жизни немало. Но имён называть не хочет: не копит в себе черноту воспоминаний…
– Я вообще не умею в себе держать ничего. Я даже тайны хранить не умею. Мне лучше ничего не говорить: через час весь театр будет знать. Я не разведчик, я всё сразу вслух говорю. В театре все знают про это и смеются над этим. Театр на гастроли приглашают, я тут же говорю об этом. Нас ждут на двадцать пятый юбилейный фестиваль в Марсель. Мы приглашены в Турцию – в Адану и Стамбул. Нас хотят видеть в Китае, Пекинский художественный театр вновь пригласил на фестиваль. Приглашены на фестивали в Симферополь, в Нижний Новгород. Мы ещё не поехали. Мы можем вообще не поехать. Но я привык всё рассказывать. Мы свои фестивали устраиваем, приглашаем к себе коллективы. Это же входит в профессию режиссёра – знать, чем занимаются мои коллеги. А я многое и многих знаю. Скажем, Сергей Женовач. Я его знаю с тех пор, когда он и Евгений Каменькович работали у Петра Наумовича Фоменко на курсе. Я приезжал к Петру Наумовичу, смотрел его студентов. Каменькович, как и я, учился у Гончарова. Всё завязано в один узел. Олег Павлович Табаков, Богдан Сильвестрович Ступка, Георгий Александрович Товстоногов… Я прожил долгую и интересную жизнь. Лёва Эренбург, режиссёр и художественный руководитель «Небольшого драматического театра», лауреат и номинант Высшей национальной театральной премии «Золотая маска», у меня артистом работал, в «Любови Яровой» солдата играл, сверлил мне голову поисками сверхзадачи. «Что ты от меня хочешь, ты в массовке бегаешь. Вот и беги без всякой сверхзадачи». Миша Бычков, основатель и художественный руководитель Воронежского Камерного театра, работал главным режиссёром в Алтайском ТЮЗе в Барнауле, а я с Читинским театром приезжал к нему. Лёша Малобродский, который отметился в деле Кирилла Серебренникова, талантливый театровед, приезжал в Забайкалье разбирать мои спектакли как театральный критик. Да и Кирилл Серебренников приходил ко мне в театр в Ростове. Сейчас мы просто сидим с Дилярой, разговариваем, кого бы мы хотели увидеть у себя и формируем афишу. Этот сезон у нас очень насыщенный получился: и вводы в спектакли, и фестивали, и открытие музея. А России же всё делается штурмом, ты же знаешь. Вот сказал я – открыть музей. И мы открыли.
Славутский и его команда работали над концепцией музея долго. Музей же – это не только память, но и творческая лаборатория, сохраняющая призрачно-зыбкие таинства театрального искусства: спектакль живёт ровно столько, сколько он длится. А потом остаётся лишь воспоминание об эмоциях, которые испытали зрители. Как остаются воспоминания и о тех, кто стоял у истоков сохранения театральной памяти.
Три поколения создавали этот музей – сначала Игорь Германович Ингвар, 6 марта 1973 года открывший в театре «Качаловскую комнату», затем Юрий Алексеевич Благов, по крупицам воссоздавший историю казанского русского драматического театра, и, наконец, Роман Сергеевич Копылов – выпускник Казанского института культуры, которого Славутский привел в театр и воспитал настоящего сподвижника, фаната своего дела, на долю которого выпало материализовать мечты своих предшественников и завершить строительство Музея театра уже в 2019 году. Эту неразрывную связь поколений, эту преемственность Александр Яковлевич Славутский знает и чувствует, что говорится, каждой клеточкой своего организма.
– Самое трудное – это вопрос преемника. Конечно, было бы замечательно оставить театр в расцвете. Но кто бы ни пришёл, он не будет моим клоном. Это уже будет другой театр. При Марселе Салимжанове был один камаловский театр, с приходом Фарида Бикчантаева он изменился. МХТ Ефремова – это не МХТ Табакова. То, что строит сейчас в МХТ Сергей Женовач – мне ближе, но, прежде чем делать выводы, надо увидеть, что получится. Вахтанговский театр изменился. Он был в сложном положении при Михаиле Ульянове, но с приходом Римаса Туминаса многие кричали: «Кому отдали русский театр?» А театр сейчас процветает. Конечно, трудно решить кому ты оставишь то, на что положил свои силы, свою душу. У Качаловского театра сегодня ренессансный период. Двадцать пять лет поступательного движения вверх. Кто продолжит это восхождение? Илья? Он понимает. Он сможет. Но беда в том, что он хороший артист. Я-то был артист хреновенький, поэтому не жалко было бросить лицедейство. А у Ильи другая история. Но ведь кто-то же должен сохранить театр для людей, как Джоржио Стрелер сказал, выдающийся режиссёр ХХ века, создатель и многолетний руководитель «Piccolo Teatro di Milano». Дал бы Бог, хорошо было бы. Мне очень важно, чтобы человек в зрительном зале как прежде и смеялся, и плакал. Вот и всё…
Простые истины Александра Яковлевича на самом деле не так уж и просты. За формой мы иногда не замечаем содержания, глубокого и мудрого. «В настоящее время отсутствие счастия составляет одну из болезней человечества, точно так, как болезнь является одним из человеческих несчастий. И подобно тому, как существуют доктора против болезней, следовало бы иметь докторов, врачующих от отсутствия счастия», – писал Морис Метерлинк. Народный артист России и Татарстана, художественный руководитель и директор Казанского академического русского Большого драматического театра имени В.И. Качалова Славутский как раз из числа этих самых врачевателей. И его театр радости, театр для людей, театр-дом, всегда будет полон теми, кто хочет услышать простую и честную историю про самого себя.
Зиновий Бельцев,
"Казанский репортер" 2019 г.