Александр Славутский поставил спектакль, который надо пережить — от мыслей о нем не отделаться, от его пронзительной интонации щемит сердце даже спустя время, долгое время после того, как увидишь...  Спектакль очень грустный, серьезный и смущающий душу.  
Как мгновенно и как бессмысленно проходит жизнь!.. Кружится в танце Москалева, погруженная в грезы о будущем дочери, а значит — и о своем будущем; виртуозно закручивает сложную интригу обиженная Настасья Петровна; вьются вокруг Князя мордасовские дамы, напевая «Милый князь, милый князь...» до изнеможения, до желания заткнуть уши; словно муха в паутине, бьется Зина; радостно мстит Мозгляков... А жизнь уходит, словно вода сквозь пальцы, и звучит, звучит музыка романса, как будто возвращая нам эти жестокие и беспощадные слова. И хотим мы того или нет, а выходим из зрительного зала другими — не такими, какими вошли в него с желанием отдохнуть от праведных трудов и, может быть, посмеяться над «обыкновенной историей».

«Обыкновенность» здесь оборачивается фантастическим вихрем интриг, водевильная легкость сплетается с яркой экспрессией, а «история» из жизни обывателей одного городишки перерастает в фарс, полный скрытой иронии и подлинного драматизма.
Зритель оказывается на пороге мира, лишенного каких-либо примет времени и места, свободного от бытовой конкретики, это некое универсальное пространство, воплощенное в сценический образ захватывающей красоты. Сценография задает стиль спектакля и повышает статус истории с провинциального анекдота до столичного маскарада.

Александр Славутский хорошо почувствовал ритм прозы Достоевского, когда фрагменты плавные, повествовательные сменяются надрывом, граничащим с истерикой.
По сути, Достоевский написал трагикомедию, качаловский театр делает упор на первой части слова. Но трагичность эта бытовая, она не стоит на котурнах, как это иногда бывает у Федора Михайловича. Так, одна из многочисленных провинциальных историй – о сломанных жизнях.

Зал слушал, затаив дыхание, зал взрывался аплодисментами, зал хохотал, зал горестно вздыхал и украдкой промокал глаза платком….И все это сделала с ним нехитрая история престарелого князя, которого предприимчивая провинциальная дама старается женить на своей дочке. Это был Театр. Настоящий психологический театр, театр сопереживания.

«Дядюшкин сон» разбудил Казань. Сон призрачный и удивительно ясный одновременно. Среди штор невесомого тумана разворачивается страшная драма человеческого предательства. Предательства, прежде всего, себя самого. Время и пространство почти неощутимы. Герои здесь вечны и столь искренни в своей слепоте, что поневоле задумываешься, не сон ли это в самом деле? Они совершают подлость и не замечают ее, ненавидят и тут же прощают, но всегда надеются на лучшее. Все как наяву. Что ж, обыкновенная история! Грустно, что обыкновенная.

В иллюзорную темно-серую дымку тюлевых занавесов режиссер вписывает трагикомическую реальность обыкновенной жизни, насыщает ее недосказанностью фраз и накалом чувств, наполняет изяществом и «уютом» редких бытовых деталей и опутывает щемящим нежным вальсом.
История, начавшаяся как водевиль, заканчивается как жизнь – смертью. Анекдотичный случай из провинциальной летописи неожиданно оборачивается рассказом о Времени и о бессмысленно проходящей жизни, где любят и ненавидят, завидуют и сплетничают, пьют по утрам водку, крадут сахар из чужой сахарницы, мечтают о волшебных краях и умирают – от чахотки, от любви, от равнодушия и просто, потому что пора – Время пришло.